Питер выдохнул свет сквозь скользящие стёкла, На сыром подоконнике мокрый рассвет, Лёша шёл меж каналов — нелепо, наивно, В сердце тайна и дрожь, в голове — силуэт. Он надеялся: «Катя не может лукавить, Может, просто боится впустить в свою жизнь?» Но сообщения были непонятны, словно времени нет: — Я учу биологию… Не сейчас, извини. Кто поймёт эти странные женские фразы — В этот мягкий июнь, где сквозит пустота? За словами про нервы, экзамен, усталость Пряталась сложная Катина правда. Катя, Катя, в белых ночах растворилась, Я звал на прогулку, дарил всю любовь, Но любая надежда пустотой обернулась: Ты не в книгах, а просто уже не одна. Катя, Катя, не склеить ошибку И не спорить с размытыми днями в окне, Твой армянский акцент — неожиданный, зыбкий — Обнажил и обман, и любовь не ко мне. Лёша в сумерках путался в строчках оправданий, Поразмыслил: а может, и он был не прав — Питер учит расти — по разлукам, прощаньям, По вечерним дворам, перепутью шаг. Он решился на жест, что под силу поэтам — Взял болгарку: "Я докажу, что смелей!" В половине четвёртого ночи в парадной Расплескался сырой, невозможный рассвет: Разлетелись и искры, и дверь по квартире, Перед Лёшей раскрылась чужая судьба, Там — не Катя, не трели былых ожиданий, А армянин с добрым взглядом и словами "привэт, арра". Питер знает и грусть, и второй поворот, Учит каждого падать и вновь подниматься. Надеюсь, где-то счастье в дали меня ждет. Не любил я армян. И дальше продолжу. У подъезда сирень запоздалая тает, И уходит во мглу осознавший всё Лёша, Он вернулся другим — победил, отпускает, И болгарка теперь ему не нужна.